БО, 41 - 20 марта 2010 11:34

- А мне вот как-то не смешно больше. Мне уже месяца три как не смешно, маленькая. Давай-ка ты мне, наконец, расскажешь, что происходит, и я пойду.

В этот момент вероломно кончаются сигареты. Так бы открыла, вытянула, прикурила, отвернулась, выиграла бы секунд сорок, а то и минуту. Но пачка пуста, и руки некуда деть. И на дне чашки пена засыхает, нечем запить паузу. И нечего больше соврать.

Тогда она прячет нос в ладони; ладони влажные, холодные и пахнут тональным кремом. Ей делается противно, и она убирает руки от лица.

- Тут надо сказать что-то типа "я люблю другого человека", "я ухожу от тебя" или "ты все не так понял"; но я не люблю никого, хоть мне и случается спать с одним мальчиком, наименее отвратительным, у тебя, кстати, в подчинении работает. Я как-то не знаю, что тебе ответить сейчас, Вадь. Мне не хочется ни разговаривать с тобой, ни делиться ничем, ни видеть тебя лишний раз; но и никого больше не хочется видеть, и меньше всего себя. Как-то так. Все вызывают омерзение, и я больше всех. Очень хочется, чтобы ты прекратил меня такую любить, потому что это едва ли не унизительно. Сложная логика, но иначе долго объяснять. В общем, ничего выдающегося, маленький. Завтра к Нине поеду пожить, сумку собрала уже.

Он скрещивает пальцы, утыкается в них губами и долго смотрит на нее, сощурившись. Тут надо бы испытывать жгучий стыд, но почему-то ничего не испытывается, кроме пустоты и досады.

- А я, дурак, вчера тур в Северную Италию заказал. Паданская равнина, озеро Гарда, ну, ты знаешь. Думал, поеду проветрю маленькую, может быть, ей полегчает.
***
- Я думала, ты бросил.

- Я бросил, - говорит он, придерживая уголком губ сигарету, и хлопает себя по карманам в поисках зажигалки, - Но, как видишь, нам удалось остаться близкими друзьями.

Когда она ехала в этот город, она торжественно зареклась с ним встречаться. Она говорила себе об этом на вокзале, в гостинице, в маникюрном салоне, в книжном магазине и на каждой из центральных улиц. Она шла и хвалила себя. "Я подросла. Мне больших трудов стоило мое чертово душевное равновесие. Я не хочу проблем, и у меня не будет проблем. Он не напишет мне, потому что не знает, что я здесь; а если узнает и напишет, я что-нибудь придумаю. Это не очень сложно, была даже такая социальная реклама. Протягивали рюмку, и решительная рука ее останавливала. У меня нет зависимости. Я свободна".

- У тебя перепуганный вид, детка.

- Не льсти себе.

За "детку" убивать надо, конечно.

- Ну нет, мало ли, из-за чего он может быть у тебя перепуганный. И губы синие тоже мало ли, отчего. Может, ты шла сюда решительная, а пришла и вдруг поняла, что все еще любишь меня. Я ж не знаю. Всякое может быть. Тут ничего от меня не зависит, детка.

Ах ты свинья.

- Ну почти. Пришла, обнаружила спесивого дурака на месте своего мальчика, и теперь испытываю ужас.

- Леденящий.

- Ну.

И они смеются.

И дальше они в основном смеются - "я тут купил недавно Альфа Ромео, хотел показать тебе ее, но неожиданно пропил" - "я своих проиграла - мужа-нефтяника и дачу в Барвихе" - "в покер?" - "в ладушки", - "а дети?" - "дети пытаются проиграть меня"; он ей показывает свою кошку в телефоне, ту самую кошку, которой они когда-то вместе колтуны выстригали, он держал, а она вычесывала и стригла, - показывает маму, лучшего друга Дарта, она радуется, что он не пропил и его тоже, он парирует, что пытался неоднократно, но Дарт - это как божий дар, захочешь, а не пропьешь.

- Я соскучился, - говорит он, как всегда, неожиданно, и она едва не забывает выдохнуть.

И тут ей хочется рассказать правду, всю эту чертову тонну правды, которую она везла сюда в купе, зачем-то, зная, что она все равно никому не пригодится; о том, как она разговаривает с ним мысленно каждый раз, когда зависает над винной картой в ресторане, над кронштейном в магазине одежды; о том, как она целыми вечерами придумывает шутки, чтобы уделать его при случае, зная, что случая не представится; о том, что когда у нее спрашивают какие-нибудь родственники друзей, на свадьбах или больших семейных праздниках - а вы замужем? - она кивает и улыбается, - а кто он? - он драматург, - всегда имея в виду его, конечно; о том, какой был у него чудесный голос в двадцать семь лет, даже когда он пел пьяный у нее под окнами, фальшивя и сбиваясь на хохот; о том, как бессмысленно все это, как глупо, как невосстановимо, можно сейчас поймать такси и поехать к нему, и там еще выпить и еще пошутить о том, что вот, это моя книжка тут у тебя стоит до сих пор, знаешь, сколько ты задолжал, я тебе читательский аннулирую, оо, как же так, не трогай мой читательский, это все, что мне осталось на старости лет - и даже заняться любовью, умирая от неловкости и смущения, он разжился брюшком, она тоже отнюдь не делается с годами прекрасней, и что-то почувствовать даже, вот, память тела, мы здорово подходили друг другу, не правда ли - и уехать наутро, всем подряд сладким пытаясь зажевать горький привкус нелепости и разочарования, - но не надо, не стоит.

Она понижает голос и придвигается совсем близко к столику.

- Не вижу в этом ничего сверхъестественного. По кому же еще.

Они расходятся у перекрестка, он растроган, сердечен, обнимает ее крепко и не хочет отпускать. Потом вспоминает о чем-то, роется в кейсе, извлекает книжку и протягивает ей.

- Тут одни прохвосты издали сборник моих пьес. Там есть одна про тебя.

- Не лги, там должно добрых три про меня.

- Я не буду подписывать, можно.

- Нет уж, подпиши. Так ее труднее будет пропить.

В гостинице она раскроет книгу и прочтет:

"Я утратил власть всю власть над тобой, но надеюсь, что при мне осталось по крайней мере обаяние.

Был счастлив тебе сегодня.
Даже нет, просто.
Был счастлив тебе.
Твой вгф

• 
• 
•